Высшая стойкость духа.

Очерк А. Стася под названием "Комиссары умирают первыми", написанный на рубеже 1967-68 гг.  Он рассказывал долго, подробно. И удивительная история, раздвигая завесу времени, разворачивалась перед моими глазами цепью живых картин. История о том, как в годы минувшей войны в Силезии (прим. Силезия – историческая область на территории Польши, современная Польша разделена на воеводства) трое людей похитили снимки деталей и узлов немецкого секретного оружия.

Аудио запись отрывка из книги Юрия Щербатого "Психология страха" на Яндекс.Диск.

... Инженера Михаила Киселева и педагога Василия Бунелика эсэсовцы заподозрили в подготовке к побегу с военного предприятия и отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен (прим. KZ Mauthausen - фашистский концлагерь Маутхаузен, располагавшийся на территории Австрии) А когда снимки, спрятанные ими, были потом случайно обнаружены гитлеровцами, третьего участника этой операции, немца Рихарда Шперлинга, гестаповцы расстреляли прямо на заводском дворе ...

Я сказал, что будут обо всем этом писать. Обязательно. Потому что не писать нельзя ... Василий Родионович Бунелик - он и был моим собеседником - отрицательно покачал головой.

- Сам по себе эпизод похищения из лаборатории «Ардельт-верке» (прим. – предприятие по выпуску секретного стратегического вооружения для фашисткой Германии) снимков деталей двигателя ФАУ-I (прим. название первой немецкой ракеты ФАУ – I (название от нем. буквы «V» -«фау») с реактивным двигателем, с помощью которой нацисты надеялись переломить ход войны в свою пользу, впоследствии разработав и ФАУ- II), может, и представляет интерес. Но главное не в том ...

Когда я думаю об этом человеке, наши дела в Силезии, в Бреславле (прим. Бреславль – город в Польше), кажутся мне просто пылинкой, не больше. Можете записать в своем блокноте: да, думаю каждый день вот уже двадцать лет. На работу еду -думаю, в кинотеатре сижу - думаю ... Я хочу, чтобы вы это поняли ... Тогда и вы станете думать о нем. Вас будет преследовать мысль: каков он ростом, какие у такого чело¬века могут быть глаза, голос ... Уверяю вас, я не преувеличиваю. Впрочем, расскажу, как было. И судите сами.

- Пожалуй, незачем вдаваться в подробности, вспоминая о концлагере Маутхаузен. Крематорий, эсэсовцы, овчарки, голод, побои, изуверские опыты на людях ...

С Михаилом Киселевым меня вскоре разлучили. Оказался я среди незнакомых людей в этом самом проклятом Маутхаузене. Заключенные, считай, со всей Европы: русские, украинцы, чехи, французы, немцы, югославы, поляки, испанцы. Видел и англичан военнопленных. Особнячком держались. Посылки через Красный Крест чаще, нежели французы, получали. В общем, им тоже несладко жилось, но с нашей жизнью не сравнить ...

Сначала присматривался я к соседям по блоку, они ко мне, потом познакомились ближе. Группа у нас своя образовалась, настоящий интернационал, и все с красными «винкелями». Октав Рабатэ, французский коммунист, командир маки. После войны он в редакции «Юманите» работал. Недавно умер… Гануш Карел, учёный, из Праги, тоже коммунист. Югослав Любиша, партизан.

Первое время дни тянулись как годы. Страшно было и тоскливо от чувства бессилия, от кошмарного лагерного однообразия. Однажды начальник лагеря Бахмайер приказал перевести несколько заключенных на строительство тоннеля, в каменоломни. Тогда уже участились налеты авиации, нашей и союзников, гитлеровцы зарывали заводы в землю, прятали в скалах. На одну из таких строек и меня погнали работать. Камни мы на спине таскали. В гору, метров триста. Многие падали, умирали. Кто совсем ослабел, того эсэсовцы пристреливали. Так и шли недели.

Как-то на аппельплаце (прим. – площадка для построений) называют мой номер. Выхожу из шеренги. Мне нашивают на спину и на грудь два лоскута парусины каждом Выведена краской буква «К». Стал я голову ломать - чтобы это могло значить? Красный? Коммунист? Красноармеец?

Мои товарищи бросают на меня тревожные взгляды, перешёптываются. Потом Октав Рабатэ отводит меня в сторонку. «Вот что, Профессор, - такая у меня была Кличка лагерная, ты спори нашивки, поаккуратнее только, и выбрось.
Недоумеваю, но к совету прислушиваюсь: друзья поопытнее меня, они в Маутхаузене «старожилы», им виднее. Короче говоря, содрал я эти буквы к чертовой матери. На утренней поверке в строю сердце замерло. Вдруг охранники заметят, что я без нашивок, какой-нибудь подонок заявит. Тогда все. Сам Бахмайер, начальник лагеря, или его помощник Штрайтвизер, да и любой другой эсэсовец за нарушение приказа в крематорий живьем поволокут.

Но ничего, обошлось. Вроде бы не заметили. Я еще не знал тогда, только начинал соображать по некоторым признакам, что в Маутхаузене, в этом аду, существует подпольная антифашистская организация, и многие узники жизнью ей обязаны. Убедился в правильности своих догадок позднее - самому довелось выполнять некоторые задания интернационального подпольного центра ...

День тот, семнадцатого апреля, никогда не забуду. Вечером, под конец работы, Бахмайер в окружении охранников в каменоломне появился, ухоженный, из-под козырька фуражки на нас посматривает как-то необычно, с улыбкой, чего никогда раньше случалось за ним. Никто из заключенных не хочет с ним встречаться: стрелял он из парабеллума в людей просто так, развлечения ради, на ком взгляд остановит. А тут - улыбка! Сразу поняли мы - затевает что-то, не к добру скалится. Проходил, помахивая перчаткой, остановился. Переводчик тотчас подбежал к нему. Видим, тот самый переводчик, который по-русски понимает.

- Сейчас вам покажут любопытное зрелище, - раздался голос Бахмайера, и в сумерках, что быстро сгущались в каменоломне, тотчас вспыхнули яркие лучи двух прожекторов. Стало видно, днем. - Смотреть внимательно! Всем смотреть!

Мы переглядывались, не понимая. А через минуту увидели. В полосе света появилась и двигалась к нам какая-то серая масса, какие-то тени, оцепленные плотным кольцом эсэсовцев. Все вокруг замерли. Мне и до этого приходилось видеть такое, что волосы поднимались дыбом, но то, что происходило в каменоломне, невозможно передать словами. Мы все были измождены, но люди, которых гнали охранники, показались нам поднявшимися из земли мертвецами. Прожекторные лучи как будто насквозь просвечивали их Люди эти, израненные, окровавленные, полуобнаженные, двигались медленно и неслышно, тесной толпой, обнимая и поддерживая друг друга. Каждый из них в отдельности не смог бы стоять на ногах. Они только потому и держались еще, что были вместе, слившись как бы в одно целое. С их плеч свисали лохмотья. Приглядевшись, я увидел наши, советские, гимнастерки ...

- Хальт! - захлебываясь, прокричал Бахмайер, и люди-призраки остановились. Мы с ужасом глядели на них. Лагерники редко плакали. А тут плакали многие. Нельзя было не плакать, потому что было кричать. Бахмайер повернулся к нам - он любовался собственным голосом, что рокотал в мертвой тишине.
- Господа, разрешите представить вам... Всем хорошо в - Прошу подойти ближе! Еще ближе. Вот так. Известно ли вам, кто стоит перед вами? Не догадываетесь? Ну-ка, приглядитесь кА внимательнее. Красавцы, не правда ли? Так вот, это и есть те знаменитые большевистские комиссары, которыми гордится родина. Он хохотал, крутнулся на каблуках, шагнул вперед. Не спеша несколько раз протянул руку в перчатке к изорванным гимнастеркам.

Эсэсовцы сразу же схватили тех, на кого он указал.
- В крематорий!
Четыре безмолвные фигуры, повиснув на руках дюжих охранников, исчезли за полосой света. Их поволокли в лагерь, к печам, что дымились между кухней и баней. Пленники молчали. И мы молчали тоже.
-Я хочу спросить вас, - стоя перед пошатывавшимся сгустком тел в гимнастерках, Бахмайер вынул из кобуры пистолет, повысил голос, - нравилось вам быть комиссарами? Вы были доволь¬ны красными звездами на рукавах? Молчание - знак согласия ... Хорошо! В таком случае, может быть, среди вас найдется теперь хотя бы один, который обретет дар речи и скажет нам вслух, что он был коммунистом и комиссаром? Что? - начальник лагеря при¬ложил ладонь к уху. - Не слышу! Молчите? Да, сейчас вы забыли даже, как слово «коммунист» выговаривается, я понимаю...

Бунелик прикрыл глаза, пальцы его сжали край стола.
- И вдруг из толпы людей, освещенных прожекторами, медленно вышел человек. В голубоватом свете мне видно было его лицо, темное и скуластое. Он, прихрамывая, приближался к Бахмайеру и не отводил от него взгляда прищуренных глаз. Подошел почти вплотную, качнулся, но устоял на ногах и сказал хрипловато, окая, четко выговаривая каждое слово:
- Хочешь познакомиться? Что ж, давай. Я - Морозов Александр Дмитриевич, член Коммунистической партии и большевистский военный комиссар! - слегка повернув голову в сторону опе¬шившего переводчика, добавил: - Переведи ему, ты, падаль! Переведи слово в слово. Я коммунистом был, коммунистом остался и буду коммунистом даже после смерти. Что тебя еще интересует, фашистская мразь?

Бунелик поднял на меня глаза.
- Вам приходилось когда-нибудь слышать тишину, такую, когда кажется, будто время остановилось? Я такую тишину слышал. Она стояла в тот миг в каменоломне, только, казалось, потрескивал пар, что вырывался из тысяч легких.
Человек, назвавшийся комиссаром Морозовым, все так же смотрел, не отрываясь, в лицо Бахмайера. В толпе, за спиной этого человека, началось движение. Пленные расступились, и вышел еще один, молодой, высокий, в пилотке.
- Я - Пономарев, коммунист и красный комиссар! Затем сразу двое:
- Комиссар Красной Армии коммунист Федулов! Повторить?- Тихонов, батальонный комиссар и, естественно, коммунист! Чем и горжусь.

Бахмайер не попятился испуганно, нет. Он сделал лишь каких-то полтора шага назад, но этого было достаточно - даже солдаты-охранники поняли, что произошло. Они молча, с суеверным страхом смотрели на людей, которые один за другим выступали наперед, навстречу дулам автоматов, произнося разбитыми губами несколько слов, что раскалывали тишину. Даже на этих мясников в мундирах, на этих убийц подействовал вызов, брошенный в лиц спокойно и без колебаний. Начальник лагеря оглянулся, как бы ища поддержки у эсэсовцев. Он тоже сообразил: ничем уже не исправить того, что случилось. Ничем! даже если скосить всех стоявших перед ним очередями, сжечь или заживо закопать в землю. И Бахмайер заорал нечленораздельно, как животное. Он бросился в группу пленных, что росла возле него, силясь снова затолкать людей назад, в толпу.

И тогда послышался хрипловатый голос Морозова:
- Чего беснуешься, гад? Смерть страшна трусам, и ты боишься ее! Не мы, а ты!
Бахмайер вскоре взял себя в руки. Постоял, поводя парабеллумом. Потом сказал:
- Смелость - это хорошо. Смелые будут расстреляны послед¬ними. Сделать это сейчас - слишком большая роскошь для вас, господа храбрецы!

Их оставили в каменоломне. Шестьдесят восемь человек. Это были наши армейские политработники, вчерашние райкомовцы и обкомовцы, некоторые, постарше, действительно носили комиссарские звания, но немало оказалось среди них и молодых офицеров, выпускников политучилищ. Но все так и остались для нас комиссарами. Только недолго прожили они с нами.

Однажды, в день какого-то гитлеровского праздника, в воскресенье, эсэсовцы погнали их всех к тиру, где офицеры из лагерной охраны почти ежедневно тренировались в стрельбе. Весь лагерь притих и замер в предчувствии беды: И скоро действительно начался кошмар. Мне казалось, что я схожу с ума: на наших глазах происходило такое, что было страшно даже в условиях Маутхаузена. Комиссаров привязывали в тире к столбам, и офицеры-эсэсовцы, отойдя на несколько шагов, разряжали в них пистолеты почти в упор, на пари состязаясь в «меткости».

Морозов стоял там же, в тире, руки у него были скручены проволокой. Не отрываясь, смотрел он на товарищей, которые гибли под пулями. Два охранника держали его. Бахмайер дрожал, как эпилептик, и кричал ему:
- Видишь? Ну, видишь, коммунист? - Он перезаряжал пистолет, целился в очередную жертву и исступленно рычал:
- Этому я стреляю в переносицу, следующему продырявлю уши, а затем - горло ... Наблюдай, ты же смелый!
Лицо Морозова окаменело. Раздавались выстрелы, слышались стоны, неистово галдели фашисты. А Морозов стоял ... Скулы выдались еще резче, на лбу вздулись жилы, волосы его медленно становились белыми, как бы покрываясь инеем, из стиснутых зубов сочилась кровь ...

Несколько часов стоял так Морозов. Не переставая, трещали парабеллумы, вальтеры, зауэры (прим. – марки немецкого стрелкового оружия, преимущественно пистолеты). Пороховая гарь, не успевая улетучиваться, ела глаза. А в блоках заключенные рыдали, закрывали уши, били кулаками в стены и в запертые двери.

Наконец комиссаров осталось четверо - это были те, кто первым вышел из толпы пленников: Морозов, Пономарев, Федулов, Тихонов.
- Твой черед! - Бахмайер показал пистолетом на Морозова. - К столбу его.
Глаза Морозова были прикованы к лицу начальника лагеря, как
будто он хотел запомнить эту ненавистную физиономию. Бахмайер вскинул руку с пистолетом и вдруг закричал пронзительно:
- Опусти голову! Отвернись, будь ты проклят! Закрой глаза, слышишь!
- Боишься? - глухо спросил Морозов. - Я тебя все-таки заставлю смотреть мне в глаза, ублюдок! Убивать научился, а глядеть прямо - кишка тонка? Чего побледнел? Я ведь привязан. Стреляй!
Трижды поднимал пистолет Бахмайер и трижды встречался со взглядом человека, смотревшего на него презрительно и без тени страха. По лбу начальника лагеря струился пот, у него начали трястись руки. Тыча, как слепой, пистолет в кобуру, он вдруг повернулся спиной к Морозову и пошел из тира, ускоряя шаг. Потом почти бежал, согнувшись, цепляясь сапогами за камни. Эсэсовцы хмуро смотрели ему вслед, опустив автоматы, и нервно курили. Потом один из них направился к Морозову и торопливо стал распутывать проволоку.

Бунелик взглянул на меня. Я поспешил притушить сигарету - он не выносил табачного дыма.

- Саше Морозову исполнилось в Маутхаузене тридцать лет.
Он был комиссаром отдельного отряда десантников, выполнял особое задание в тылу врага. В одном из боев Морозова ранило в ногу, его подобрали и спрятали колхозники. Ночью скирду соломы, где он лежал в беспамятстве, окружили жандармы, навалились на раненого ...

Родом он из Кировской области. В самой ее северной части есть лесной поселок, называется Има. Километрах в восьмидесяти от железной дороги поселок тот, в тайге. Там Саша Морозов, потомственный лесоруб, жил и работал, там и коммунистом стал в трудное время, когда еще в тайге и кулачье и банды бродили.

Он не считал нужным утаивать что-либо из своей жизни от товарищей по лагерю. Самое главное он сказал в первый день, стоя перед Бахмайером. и ему уже незачем было кривить душой. Можете верить, можете не верить, но Морозова боялись эсэсовцы. Они сторонились его, умолкали, когда он появлялся, а комиссар просто не замечал охранников, он плевал на них ...
Позже Саша Морозов спас мне жизнь. Помню, вечерело. Мы долбили тоннель в скалах. Смена, в которой находился Морозов, ждал у входа, пока выйдет наша группа, чтобы сменить ее. Я шёл, еле передвигая ноги. Поравнялся с заключенными, стоявшими у входа. Кто-то взял меня за руку. Оглянулся - Морозов. Он бросил мне шепотом:
- Тебе нельзя появляться в блоке. Возвращайся в тоннель, останешься и на ночную смену вместо меня. Охрана проверяет по счету. Держись! Ребята кое-что скомбинируют, надо оттянуть время.

Мы быстро поменялись местами. Морозов не успел или не хотел сказать мне все. Но я уже и сам знал, что обречен на смерть. Я говорил про нашивки с буквой «К». Буква та означала «кугель» (прим. die Kugel) - «пуля». Любой солдат охраны, увидев заключенного, помеченного такими нашивками, мог безо всяких причин стрелять в него. Нашивка буквой «К» была смертным приговором.

Конечно, в те дни я не мог знать о том, что гитлеровцы обнаружили во Вроцлаве, в котельной завода, снимки деталей ФАУ, что Шперлинг расстрелян, а наша с Киселевым причастность к хищению фотокопий раскрыта. И все же я начал кое о чем догадываться, поняв смысл этого «К».

Товарищи из подпольной организации лагеря узнали о том, что бывшего рабочего рентгенолаборатории завода «Ардельт-верке» гитлеровцы решили выпустить «на люфт» (прим. die Luft – воздух) - отправить в печь крематория, - и решили спасти меня. Каким образом? Я не знал.

И вот произошло невероятное. Поменявшись местами с Морозовым, Я вернулся в тоннель и в ту же ночь бежал. Это случилось так.
В полночь нескольких заключенных, и меня в том числе, вывели к выходу из тоннеля, чтобы мы разгрузили машину с железобетонными стойками. Кругом - темень. Овчарок у охранников не было. Эсэсовцы настолько уверовали в то, что побег из каменоломен невозможен, что, когда мы возились у машины, даже не глядели на нас. Стояли в стороне, курили, болтали... После разгрузки я замешкался, отстал от своих, шедших назад, в тоннель, снял с ног деревянные башмаки и, спрятавшись за грузовик, тихо шагнул в темноту. Потом побежал. Брёл по какой-то речушке. Слева влетели ракеты - охрана подняла тревогу.

Потом ночами я пробирался по незнакомой земле и, наконец очутился, сам того не зная, в Югославии. Но это уже к делу относится... Я ведь хотел рассказать вам о коммунисте Александре Дмитриевиче Морозове.

Вот от него письмо, недавно получил ... Да, Морозов жив. Бывший комиссар работает в своем родном поселке Има бригадиром лесорубов. У него шесть дочерей. Далековато к нему ехать, не близко она, тайга. Но мы должны встретиться. Если о человеке думаешь больше двадцати лет, невозможно все-таки не увидеться с ним ... “

Оценка статьи:

(3 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться с друзьями: